Посттравматический синдром популярно.
Заложник навсегда
Светлана Скарлош «Русский репортер» №20 (348)Заложник навсегда
Светлана Скарлош «Русский репортер» №20 (348)
В каждой войне, катастрофе, революции есть жертвы, которые мы не видим. Это участники и случайные свидетели с заминированными душами. Посттрав-матический синдром — боль, отложенная на потом. О том, как меняют людей катастрофы, мы поговорили со старшим научным сотрудником Института психологии РАН Еленой Лазебной и спасателем 1-го класса, психологом Михаилом Сафроненко.
Мы живем в мире, где каждый десятый или воевал, или пострадал в катастрофе, или пережил пожар, или стал жертвой преступления. Такого рода переживания как чистилище: либо поднимают человека на уровень выше, либо ломают ему психику заодно с судьбой.
Есть много видов душевных ран от столкновения со смертью — люди сходят с ума, спиваются, пытаются покончить с собой. Но самый распространенный результат ученые называют посттравматическое стрессовое расстройство — ПТСР. Последнее, по словам психолога Елены Лазебной, по своим последствиям хуже острого психоза, потому что действует не только на самого человека, но и на общество в целом.
Человек с хроническим посттравматическим синдромом может быть потенциально опасен, он не встраивается в социум и фактически не поддается лечению. Если говорить о цифрах, примерно 25 из 100 пострадавших подвержены ПТСР, из них 6–7% становятся хроническими больными. Это страшная цифра.
Как оказаться рядом с травмой
«Травмирующее событие, выходящее за рамки человеческого опыта» — для меня лично это стрельба на улице Грушевского в Киеве из снайперских винтовок. Я там ходила много раз, в сапогах и босоножках, по делу и просто так. Это было то место, куда я обязательно водила друзей, приехавших в Киев ко мне в гости. И вдруг на этом месте гибнут люди. И даже знакомые мне лично люди. Я не хочу ничего об этом знать.
Елена Лазебная: Риск развития посттравматического синдрома повышается, если мы переживаем событие как имеющее к нам личное отношение. Такая информация сталкивает нас с фактом собственной гибели.
Мы, конечно, знаем, что смертны. Но не переживаем это знание эмоционально: работает психологическая защита. Переживание — это процесс, затрагивающий не только психику человека, но и его организм, структуры центральной и периферической нервной системы, которые регулируют гормональный обмен. Поэтому только информация, связанная со смертью или тяжелыми физическими травмами, пробивает системы психологической защиты, причем так глубоко, как ничто другое.
Даже если трагедия нас напрямую не касается, все равно: чем больше деталей мы узнаем, тем скорее она становится реальностью. Конечно, в меньшей степени, чем если бы мы были непосредственными участниками, но все-таки начинается разрушительная для психики работа.
Михаил Сафроненко: Есть момент информационного заражения: со всех сторон говорят про гражданскую войну на Украине, и это длится уже слишком долго. Увернуться невозможно: утюг включишь — и оттуда раздается про военные действия в соседней стране. А если есть не только текст, но и картинка, человек становится участником этих событий.
Дополнительный фактор риска — знакомые места, с которыми связаны воспоминания. Буквально «мои места». То есть в каком-то смысле «это и на меня нападение». Некоторые пишут в фейсбуке: «Вряд ли я теперь смогу поехать в Одессу».
За что зацепиться, когда кончаются смыслы
Это как если бы человеку с осколочным ранением сказали: «Мужик, будь сильным, забудь, что в тебе разорвалась граната. Осколков много, если начать ковыряться и их доставать, это и больно, да и некогда. Было — и прошло». И человек «забывает». Но осколки могут напомнить о себе каждую минуту. Поэтому нужно наловчиться жить аккуратно, без резких движений, подчиняя свою жизнь этим осколкам (о которых надо забыть). А они тем временем ранят изнутри и вызывают нагноения, превращая жизнь человека, целого снаружи, в ад.
Елена Лазебная: Для того чтобы выйти из травматической ситуации, человек должен ее пережить. То есть переработать. Как-то к ней отнестись, оценить и сделать фактом своей биографии. На первых порах, в очень остром состоянии, вытеснение может оказаться полезным: острота события бывает непереносимой. Но если и дальше изгонять случившееся из сознания, риск ПТСР резко увеличивается.
Почему это происходит? Срабатывают защитные механизмы. Есть такая концепция про три базовые иллюзии. Первая про бессмертие. Ребенок спрашивает родителей: «Я умру?» Ему отвечают: «Через сто лет». Для ребенка сто лет — это «никогда». Бесконечность. Но все-таки кто-то умирает, а ребенок не дурак, он понимает, что происходит вокруг.
И тут на помощь приходит вторая иллюзия: «Я должен быть хорошим, для того чтобы не умереть». Эта иллюзия подкрепляется воспитанием: «Веди себя правильно, и тебя будут хвалить мама и папа, а если нет — тебя накажут». Ну и третья базовая иллюзия: мир черно-белый, люди делятся на плохих и хороших, на тех, кто соблюдает правила, и тех, кто не соблюдает.
Эта триада закладывается в ядро личности. Дальнейшие события воспринимаются в соответствии с этой системой. Если что-то противоречит ей, мы воспринимаем это как прямую угрозу. И в этот момент переживаем смерть как событие своей жизни. Иллюзии разрушаются. Оказывается, нельзя быть бессмертным, оказывается, ты такой хороший, всю жизнь соблюдал правила — и чуть не погиб. И что? «А то, — может сказать человек, у которого развивается ПТСР, — что это не я плох, а мир оказался таким». То есть если раньше мир был черно-белым, то теперь он только черный.
Михаил Сафроненко: Когда случается что-то непоправимое, у человека бывает острая стрессовая реакция. Эффект туннельного зрения, нарушение слуха, искажение ощущения времени и так далее. Это может длиться от тридцати минут до часа. Затем наступает вторая фаза, собственно реакция.
Пожарные, когда приезжают с вызова, — они куда первым делом идут? В бытовку, пить чай. И друг другу рассказывают в мельчайших деталях про пожар, на котором только что были. «Ты помнишь, как он зашел сбоку? А в той комнате? А то, а это…» Для чего? Ведь они все в одном месте были, одно и то же видели. Но у них есть потребность выговориться, отреагировать. Даже если на пожаре никто не погиб, нормально все потушили, у них только что адреналин хлестал из ушей. А уж если утрата…
Дело в том, что такое катастрофичное, лично значимое событие меняет вектор жизни. Вот представим себе линию жизни и на ней кружочек — событие. После него жизнь пойдет по-другому, и человеку нужно самому измениться, чтобы принять эти перемены в своей жизни. И когда он реагирует, то есть выговаривается, он себя как раз изменяет.
Третья стадия — стадия анализа. Тут человек, напротив, ничего не говорит, замыкается в себе, переваривает. Часто на этом этапе возникает чувство вины. И обычно ему очень нужна помощь. Только если на стадии реакции нужно слушать, тут скорее говорить самому. Находить слова, которые отзовутся, смыслы, которые зацепят. Непросто утешать, не обесценивая то, что случилось. «Да, это так. Да, это произошло. Но надо жить дальше. Как? Давай подумаем».
У меня был случай: парень вернулся из горячей точки. Напарник погиб у него на глазах. Спустя некоторое время устроился на работу и жил как все. Только смысла в жизни не видел ни капельки и жить совсем не хотел. Я говорю: «Давай искать, за что зацепиться». Работа рутинная. Родители обеспечены. Детей нет. Если умереть, ничего не изменится, все так и будет идти своим чередом. «А как же рыбки?» — спрашиваю. — «Рыбки?» — «Ну да, твой аквариум. Твоя мама их не любит, кормить не будет». — «Рыбки… их жалко». Он очень любил, разводил их. Так вот, зацепились за рыбок.
Что делает наш организм, когда вокруг кошмар
Однажды поезд метро остановился в туннеле и стоял какое-то время. Было жарко и тихо. Вдруг что-то грохнуло, вагон вздрогнул и отшатнулся от девушки в зеленом хиджабе. Но она была ни при чем: это у меня упал зонт. Рука затекла. Девушка опустила голову, отвернулась к двери и вышла на следующей остановке. Это был первый месяц после теракта на «Лубянке» и «Парке культуры», когда пассажиры оглядывались и прикидывали, не может ли рядом оказаться террорист.
Елена Лазебная: Страх, ужас и чувство беспомощности — это сигналы организму готовить себя к активной деятельности. Когда человек оказывается в стрессовой ситуации, обмен веществ на биохимическом уровне меняется. Из опасной ситуации надо выкарабкиваться — нужна энергия. Вырабатывается навык быстрого реагирования, он так и называется — «бей или беги». Энергии надо много — активируется симпатическая нервная система, увеличивается синтез нужных гормонов, в первую очередь адреналина и кортизола. Мы получаем скрытый ресурс. Но должны его экономить: экстраспособ реагировать только для самых опасных ситуаций. Давайте посмотрим, что входит в этот навык.
Первое: нарушение сна — спишь вполглаза, чутко — готов к действию. Второе: утрачиваешь способность к различению стимулов. В нормальных условиях сначала думаешь, оцениваешь ситуацию, потом действуешь. Оцениваешь — значит эмоционально реагируешь: хорошо или плохо. Хорошо — напряжение снизилось. Очень плохо — автоматически запускается энергонасыщенный вариант реагирования.
Но когда времени на принятие решения нет, сначала делаешь — потом думаешь. Если ты на передовой и неподалеку зашуршал куст, то сначала бросишь туда гранату или выпустишь автоматную очередь, а потом будешь думать, что там: мышка пробежала, мальчик ягоды собирал или действительно засада. Ты потом будешь оценивать последствия своего поступка, а сейчас кинешь гранату. Иначе можешь погибнуть.
Третье — страдает функция внимания: человек становится рассеянным, не может сконцентрироваться на каких-то важных в обычной жизни вещах, потому что внимание направлено на отслеживание ситуации. Нельзя позволить себе расслабиться. Громкий звук, петарда, хлопнула дверь — переключаем внимание, чем бы мы ни занимались. В норме должно быть так: посмотрели, убедились, что опасности нет, и рефлекс угасает. Эта дверь может еще сто раз хлопнуть, мы на нее реагировать уже не будем. В опасной ситуации, сколько бы раз ни раздался этот громкий звук, столько раз мы переключим внимание. Потому что каждый такой звук несет в себе угрозу.
Проходит время, и этот навык быстрого реагирования распадается окончательно. Нормализуется сон, все приходит в норму. Что происходит с посттравматиком? Он пытается удержать вытесненные события вне сознания, но они прорываются — начинаются когнитивные вторжения с негативными эмоциями. Давний страх, прежний ужас, только гораздо сильнее — по словам тех, кто это пережил.
Михаил Сафроненко: Если все идет нормально и на стадии реакции, и во время анализа — человек выговорился, переварил внутри себя, ему есть на кого опереться, — тогда стрессовое событие со временем, примерно через год, должно стать точкой на его «линии жизни», встроиться в биографию.
Но бывают моменты зависания. На обеих стадиях. Был такой случай: вернулся с первой чеченской командир взвода, половину своих людей потерял. Жил он так. Днем работал. Вечером приходил домой, готовил ужин, доставал пузырь водки и ставил себе кино. У него был целый ящик видеокассет, и на всех один и тот же фильм — «Чистилище» Невзорова. Выпивал бутылку водки, смотрел фильм. А в выходные смотрел две кассеты. С одним и тем же фильмом.
Что произошло? Он не проговорил, не прожил первый этап, залип в нем, и время для него остановилось. Нет, он, конечно, знает, какое число, и ходит на работу. Но на самом деле он живет в 95-м году. В его жизни ничего не происходит.
Когда травма вторгается в сознание
Однажды в новогоднюю ночь — кстати, дело было в Киеве — мы вышли на балкон посмотреть салют. Петарды, хлопушки, люди радуются. И вдруг мой будущий муж побелел, схватил меня и, закрывая своим телом, потащил к дальней стене. Уже потом он сказал, что не выносит петарды, особенно если выпить. После Чечни.
Елена Лазебная: Когнитивные вторжения, то есть прорыв вытесненного травматического материала в сознание, невозможно контролировать. Это происходит через сны, видения, воспоминания. Нередко в процессе развития посттравматического синдрома человек начинает злоупотреблять спиртным, появляются наркотики. Но это не облегчает его состояние, а, напротив, загоняет в тупик. Потому что алкоголь ослабляет защиту и когнитивные вторжения происходят чаще.
Люди, страдающие ПТСР, часто пребывают в безысходной депрессии, потому что яркие эмоции и возбуждение могут ослабить защитные механизмы, а посттравматик стоит на страже своего сознания. Хотите пример? Один человек во время боевых действий зарезал мальчика. Это реальная история. Была ликвидация, зачистка. А он десантник, их учат убивать.
Что-то пробило защиту — личная история, дома дети. Проходит несколько лет, и эта сцена непроизвольно всплывает — он пиво с друзьями пьет, идет по улице… И в голове у него этот мальчик. Не только жертвы, но и палачи переживают травму.
Именно когнитивные вторжения не дают распасться навыку быстрого реагирования. Каждое вторжение сигнализирует организму: не расслабляйся. Все ресурсы исчерпаны, начинается разрушение — психики и организма.
Единственный путь избежать этого — не отказываться от себя как носителя этого опыта. Получил такие впечатления — определи их место в своей жизни, каждого элемента этой ситуации, поступков других людей, сопутствующих обстоятельств и прими себя как носителя этого опыта.
Нужно быть готовым к тому, что ты изменишься. Но задача самоизменения самая сложная в посттравматической истории. Мы очень ригидны, цепляемся за свое «я». Оно должно быть устойчивым, но при этом обладать некоторым потенциалом гибкости. Нужно понять, что это «я» перестает соответствовать реалиям жизни.
Михаил Сафроненко: Если человек застрял на этапе анализа, внешне это часто никак не проявляется. Он замолчал, больше не рассказывает в деталях про катастрофу, друзья и родные рады: «Молодец! Наконец-то взялся за ум!» И сам пострадавший говорит: «Проехали, живем дальше!»
На самом деле, если человек не может говорить на тему, связанную с травмой, или впадает в ярость, когда говорит, — это тревожный знак. Яркий пример — женщины, пережившие изнасилование. Некоторые из них уходят от этой темы, замолкают. Кажется, что они справились. Но потом встречается кто-то похожий на насильника, или звучит мелодия, ассоциирующаяся с этой бедой, или случается что-то еще. И происходит прорыв: человек снова оказывается на первой стадии — в состоянии острой стрессовой реакции.
Бывает так, все хвалят: «Молодец, справился!» А он вдруг взял и жену зарезал. Проблема на этом этапе обычно связана с тем, что человек пытается «отменить» то, что случилось. Жить так, будто ничего не произошло. Чтобы не менять ни направление жизни, ни себя самого. Только это невозможно, потому что событие произошло, и единственный способ двигаться дальше — это его пережить.
Почему людей тянет туда, где погорячее
Когда я работала журналистом в Киеве, то очень хотела поехать в Чернобыль и написать оттуда репортаж. Я знала, что это опасно. И эта опасность меня притягивала как магнит. Почти все мои коллеги и даже знакомые из Москвы побывали на Украине в разгар драматических событий. Причем многие ездили не для того, чтобы написать текст, а просто посмотреть своими глазами…
Елена Лазебная: Причин, по которым люди хотят оказаться поближе к катастрофе, много. Мы в принципе склонны к риску: это адреналин, а адреналин — энергия. Но может быть и физиологическая причина: у ряда людей недостаток адреналина связан с гормональной организацией.
Некоторые военные, которые принимали участие в боевых действиях, вернувшись и переживая ПТСР, стремятся вернуться на войну. И многие возвращаются. Это очень сложный механизм, в основе которого лежит стремление заново соприкоснуться с этими событиями, победить их.
Одна из трех базовых иллюзий заключается, как мы помним, в представлении о справедливом устройстве мира: поступаешь правильно — ты хороший, с тобой ничего не случится. А случилось. И это означает что? Чувство вины. Оказалось, что ты не соответствуешь своей же собственной формуле жизни.
Что касается обывательского интереса, любая авария, пожар собирает любопытных. «Да, да, да, мир ужасен, мы это видим, но это происходит не с нами!» Мы прошли по краю и остались целы. Но это когда нет личного компонента. Если же есть хоть крупица личностно значимого, можно сломаться. Это риск, как с легкими наркотиками. Вроде не доказано, что они вызывают зависимость. Но установлено, что тот, кто употребляет героин, начинал с легких наркотиков. Так же и здесь: ты можешь оказаться среди счастливчиков, для которых это не более чем острые впечатления, но может случиться иначе…
Мы не знаем себя. Не знаем, что из личного опыта отзовется в этой ситуации, что вылезет из глубин подсознания в ответ на запах горелого человеческого мяса. Можно поехать пощекотать нервы, а вернуться психическим инвалидом.
Есть еще фактор тщеславия: «Я живу настоящей жизнью». «Я становлюсь источником информации для других людей» — это тоже значимый мотив. Не бывает одного-единственного мотива для таких поступков. Есть ведь еще некая защитная функция — наше стремление оказаться причастными к таким событиям. Будучи сторонними наблюдателями, мы просматриваем кино ужасов, как дети — страшилки, и пытаемся убедить себя, что эти ужасы для нас «нарисованные».
Михаил Сафроненко: На мой взгляд, сейчас отрабатываются новые технологии ведения войны. И мы сталкиваемся с новыми факторами, способными повлиять на развитие посттравматического синдрома. Взять, например, события на Украине — это очень травматичная ситуация как для самих украинцев, так и для россиян, потому что мы слишком близко, у каждого там есть родственники или друзья.
Дезинформация, нагнетание ярости с обеих сторон — пружина скручивается и распрямляется чудовищным выбросом агрессии. Не исключено, что одним из них как раз была Одесса. Психологическое напряжение растет. И ему обязательно потребуется выход.
В психологическом смысле есть и другие последствия: я думаю, что Майданом наши соседи похоронили либеральные идеи в России. Теперь любая Болотная в голове россиян будет связываться с Майданом, а значит, с кровью и гражданской войной. Я считаю, Майдан романтизируют: всякая революция рождает свою мифологию. Но на самом деле это переход от мирного протеста к вооруженному противостоянию со всеми вытекающими последствиями.
Что будет дальше
Вскоре после «оранжевой революции» туристические агентства стали предлагать программы «Киев революционный». Другой вариант — путевки в тюрьму: заплатите деньги и получите впечатления заключенного! У японцев, и не только у них, популярностью пользуются туры в зону Чернобыльской аварии. Похоже, есть люди, которые чувствуют себя по-настоящему живыми только в потенциально опасных ситуациях. Масса россиян собралась ехать наблюдателями на украинские президентские выборы.
…Я представляю себе арену, на которой в реальном времени идет сражение, а вокруг ряды зрителей. Боевые действия настоящие, и время от времени снаряды попадают в зрителей, кое-кто из них падает раненый, но никто не уходит. Так вот, если представить, что на арене Украина, то жители России в первом ряду.
Елена Лазебная: Я бы сказала — не в первом ряду, а на самой арене. События на Украине касаются буквально всех россиян: у многих там родственники, знакомые. Кто-то вынужден уехать — неважно, в статусе беженца или по своей воле. Это разрыв социальных связей. Как сложатся отношения между нашими странами, непонятно. Сориентироваться в информации — определиться, соотнести свою позицию с происходящим — невозможно.
Первая заповедь участников таких событий должна быть следующая: ни в коем случае не прятать от себя полученную информацию. И стараться ее использовать. Искать в своих впечатлениях позитивные моменты. Нет такой ситуации, которая была бы сплошь черной или сплошь белой.
Например, захват заложников. Дубровка. В зале в жутких условиях сидят люди. На что опереться? На впечатления от того, как тебе кто-то помог. С тобой поделились последним куском, позволили передохнуть… Люди не звери. Это уже то жемчужное зернышко, из которого дальше будет расти смысл, позволяющий выйти из травмы.
Крах базовых иллюзий страшен тем, что разрушается система, на которую человек опирался всю жизнь. Система смыслообразования, личностных ценностей — фундамент всего, на чем мы строили наши отношения с окружающим миром. Если удается найти позитивное зерно и в дальнейшем опираться на него, эффект может быть потрясающий. Все-таки большинство людей справляются с травматической ситуацией.
Михаил Сафроненко: Один из факторов, способствующих травматизации, — это друзья и знакомые с обеих сторон, которые требуют занять какую-то позицию. «Ты с нами или против нас?»
Если стараешься услышать и того и другого, начинаются конфликты. Человеку нужно сделать выбор в ситуации, когда у него нет достоверной информации. Не определиться невозможно — и это само по себе травмирующий факт, — при этом выбор должен быть добровольным, хотя он априори таким быть не может, поскольку ты не всегда хочешь принимать чью-то сторону.
Друзья перестают общаться, начинают презирать друг друга. У меня есть два приятеля — они давно дружат между собой. Один в Киеве, в нацгвардии, другой в Славянске. И если раньше они говорили: «Нет, ну это исключено, мы никогда не будем стрелять друг в друга», то сейчас: «Увижу — убью».
Если судить по социальным сетям, мы все находимся либо в стадии реакции — бесконечно обсуждаем события на Украине и постим фото, либо напротив: «Пожалуйста, не говорите со мной про Украину!» Это не что иное, как блокирование стадии анализа. А ведь нам все равно придется это пережить.